Лев Николаевич Толстой. Записки маркера

---------------------------------------------------------------
        Рассказ. (1853-1855)
---------------------------------------------------------------
     Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость  большой  (так  его
наши прозвали), князь был (что с ним все  ездит),  усатый  барин  тоже  был,
гусар маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно.
     Гость большой с князем играли.  Только  вот  я  себе  с  машинкой  круг
бильярда похаживаю, считаю:  девять  и  сорок  восемь,  двенадцать  и  сорок
восемь. Известно, наше дело маркерское: у тебя еще во рту куска не  было,  и
не спал-то ты две ночи, а все знай покрикивай да шары вынимай. Считаю  себе,
смотрю: новый барин какой-то в дверь вошел, посмотрел, посмотрел да и сел на
диванчик. Хорошо.
     "Кто, мол, это такой будет? из каких, то есть", думаю про себя.
     Одет чисто, уж так чисто, что как с иголочки все платье на  нем:  брюки
триковые клетчатые, сюртучок модный,  коротенький,  жилет  плюшевый  и  цепь
золотая, а на ней всякие штучки висят.
     Одет чисто, а уж из себя еще того чище: тонкий, высокий, волоса  завиты
наперед, по-модному, и с лица белый, румяный, - ну, сказать, молодец.
     Оно известно, наше дело такое, что народу всякого видим; и  самого  что
ни есть важного, и дряни-то много бывает, так все хотя и маркел, а  к  людям
приноровишься, то есть, в том разе, что в политике-то кое-что смыслишь.
     Посмотрел я на барина, - вижу, сидит  тихо,  ни  с  кем  не  знаком,  и
платье-то на нем новехонько; думаю себе: али из иностранцев, англичан будет,
али ив графов каких приезжих. И даром что молодой, вид имеет в  себе.  Подле
него Оливер сидел, так посторонился даже.
     Кончили партию. Большой проиграл, кричит на меня:
     - Ты, - говорит, - все врешь: не так считаешь, по сторонам смотришь.
     Бранится, кий шваркнул и ушел. Вот поди ты!  По  вечерам  с  князем  по
пятидесяти целковых партию играют, а тут бутылку макону проиграл и сам не  в
себе. Уж такой характер! Другой раз до двух часов играют с князем,  денег  в
лузу не кладут, и уж знаю, денег нет ни у того, ни у другого, а все форсят:
     - Идет, - говорит, - от двадцати пяти угол?
     - Идет!
     Зевни только али шара не так поставь - ведь не каменный человек! -  так
еще норовит в морду заехать.
     - Не на щепки, - говорит, - играют, а на деньги.
     Уж этот пуще всех меня донимает.
     Ну, хорошо. Только князь и говорит новому барину-то, как большой ушел:
     - Не угодно ли, - говорит, - со мной сыграть?
     - С удовольствием, говорит.
     Сидел он, так таким фофаном смотрит, что ну! Куражный то есть из  себя;
ну, а как встал, подошел к бильярду, и не то: заробел. Заробел, не  заробел,
а видно, что уж не в своем духе. В платье, что  ли,  в  новом  неловко,  али
боится, что смотрят все на него, только  уж  форцу  того  нет.  Ходит  боком
как-то, карманом за лузы цепляет, станет кий мелить - мел уронит. Где  бы  и
сделал шара, так все оглядывается да краснеет. Не  то,  что  князь:  тот  уж
привык - намелит, намелит себе руку, рукава засучит, да как  пойдет  садить,
так лузы трещат, даром что маленький.
     Сыграли две ли три партии, уж не помню, князь кий положил, говорит:
     - Позвольте узнать, как ваша фамилия?
     - Нехлюдов, - говорит.
     - Ваш, - говорит, - батюшка корпусом командовал?
     - Да, - говорит.
     Тут по-французски что-то часто заговорили; уж я не понял.  Должно,  все
родство вспоминали.
     - А ревуар, - говорит князь: - очень рад с вами познакомиться.
     Вымыл руки и ушел кушать;  а  тот  стоит  с  кием  у  бильярда,  шарики
поталкивает.
     Наше дело, известно, с новым человеком что грубей  быть,  то  лучше:  я
взял шары да и собираю. Он покраснел, говорит:
     - Можно еще сыграть?
     - Известно, - говорю, - на то бильярд стоит, чтоб играть. А сам на него
не смотрю, кии уставляю.
     - Хочешь со мной играть?
     - Извольте, - говорю, - сударь!
     Шары поставил.
     - На пролаз угодно?
     - Что такое значит, - говорит, - на пролаз?
     - Да так, - я говорю, - вы мне полтинничек, а я под бильярд пролезу.
     Известно, ничего не видамши, чудно ему показалось, смеется.
     - Давай, - говорит.
     Хорошо. Я говорю: - Мне вперед сколько пожалуете?
     - Разве, - говорит, - ты хуже меня играешь?
     - Как можно, - я говорю, - у нас против вас игроков мало.
     Стали играть. Уж он и точно думает, что мастер: стучит так, что беда; а
Пан сидит да все приговаривает:
     - Вот так шар! Вот так удар!
     А какой!.. ударишка точно был, да расчету  ничего  не  знает.  Ну,  как
водится, проиграл я первую партию: полез, кряхчу. Тут Оливер, Пан  с  местов
пососкочили, киями стучат.
     - Славно ! Еще, - говорят, - еще !
     А уж чего "еще" ! Особенно  Пан-то  за  полтинник  рад  бы  не  то  под
бильярд, под Синий мост пролезть. А то туда же кричит:
     - Славно, - говорит, - пыль не всю еще вытер.
     Петрушка маркел, я чай, всем известен. Тюрин был да Петрушка маркел.
     Только игры, известно, не открыл: проиграл другую.
     - Мне, - говорю, - с вами, сударь, так и так не сыграть.
     Смеется. Потом как выиграл я три партии - у них сорок  девять  было,  у
меня никого
     - я положил кий на бильярд, говорю:
     - Угодно, барин, на всю?
     - Как на всю? - говорит.
     - Либо три рубля за вами, либо ничего, - говорю.
     - Как, - говорит, - разве я с тобой на деньги играю? Дурак!
     Покраснел даже.
     Хорошо. Проиграл он партию.
     - Довольно, - говорит.
     Достал бумажник, новенький такой, в аглицком магазине  куплен,  открыл,
уж я вижу, пофорсить хотел. Полнехонек денег, да все сторублевые.
     - Нет, - говорит, - тут мелочи нет.
     Достал из кошелька три рубля.
     - Тебе, - говорит, - два, да за партии, а остальное возьми на водку.
     Благодарю,  мол,  покорно.  Вижу,  барин  славный!  Для  такого   можно
полазить. Одно жаль: на деньги не  хочет  играть;  а  то,  думаю,  уж  я  бы
изловчился: глядишь, рублей двадцать, а то и сорок потянул бы.
     Как Пан увидел деньги у молодого барина-то: - Не угодно ли, говорит, со
мной партийку? Вы так отлично играете. - Такой лисой подъехал.
     - Нет, - говорит, - извините: мне некогда. - И ушел.
     И чорт его знает, кто он такой был, Пан этот. Прозвал его кто-то паном,
так и пошло. День деньской, бывало, сидит в бильярдной, все смотрит. Уж  его
и били-то, и ругали, и в игру ни в  какую  не  принимали,  все  сидит  себе,
принесет трубку и курит. Да уж и играл чисто... бестия!
     Хорошо. Пришел Нехлюдов в другой раз, в третий, стал  часто  ходить.  И
утром, и вечером, бывало, ходит. В три шара, алагер, пирамидку - все  узнал.
Смелей стал, познакомился  со  всеми  и  играть  стал  порядочно.  Известно,
человек молодой, большой фамилии, с деньгами, так уважал  каждый.  Только  с
одним с гостем с большим раз как-то повздорил.
     И из-за пустяков дело вышло.
     Играли алагер князь, гость большой,  Нехлюдов,  Оливер  и  еще  кто-то.
Нехлюдов стоит около печки, говорит с кем-то, а большому  играть,  -  он  же
крепко выпимши был в тот раз. Только шар его и придись как раз против  самой
печки: тесненько там, да и любит он размахнуться.
     Вот он, не видал, что ли, Нехлюдова, али нарочито,  как  размахнется  в
шара, да Нехлюдова в грудь турником ка-ак стукнет! Охнул даже сердечный. Так
что ж? Нет того, чтоб извиниться - грубый такой! Пошел себе дальше, на  него
и не посмотрел; да еще бормочет:
     - Чего, - говорит, - тут суются? От этого шара  не  сделал.  Разве  нет
места?
     Тот подошел к нему, побледнел весь, а говорит, как ни  в  чем  не  был,
учтиво так:
     - Вы бы прежде, сударь, должны извиниться: вы меня толкнули, - говорит.
     - Не до извинений мне теперь: я бы, - говорит,  -  должен  выиграть,  а
теперь, - говорит, - вот моего шара сделают.
     Тот ему опять говорит:
     - Вы должны, - говорит, - извиниться.
     - Убирайтесь вы, - говорит. - Вот пристал!
     А сам все на своего шара смотрит.
     Нехлюдов подошел к нему еще ближе да за руку его.
     - Вы невежа, - говорит, - милостивый государь!
     Даром  что  тоненький,  молоденький,  как  девушка  красная,  а   какой
задорный:
     глазенки горят, вот так съесть  его  хочет.  Большой-то  гость  мужчина
здоровый, высокий, куда Нехлюдову!
     - Что-о? - говорит, - я невежа!
     Да как закричит, да как замахнется на него. Тут подскочили, кто был, за
руки их поймали обоих, растащили.
     Тары да бары, Нехлюдов говорит:
     - Пусть он мне удовлетворенье даст, он меня оскорбил, дескать, - т.  е.
дуэль хотел с ним иметь. Известно, господа:  уж  у  них  такое  заведение...
нельзя!.. Ну, одно слово, господа!
     - Никакого, - говорит, - удовлетворенья знать не  хочу!  Он  мальчишка,
больше ничего. Я его за уши выдеру.
     - Ежели вы, - говорит, - не  хотите  драться,  так  вы  не  благородный
человек. А сам чуть не плачет.
     - А ты, - говорит, - мальчишка: я от тебя ничем не обижусь.
     Ну, развели их, как водится, по  разным  комнатам.  Нехлюдов  с  князем
дружны были.
     - Поди, - говорит, - ради Бога, уговори его,  чтобы  он,  то  есть,  на
дуэль согласие сделал. Он, - говорит,  -  пьян  был;  может,  он  опомнится.
Нельзя, - говорит, - этому так кончиться.
     Пошел князь. Большой говорит:
     - Я, - говорит, - и на дуэли, и на войне дрался. Не стану, - говорит, -
с мальчишкой драться. Не хочу, да и шабаш.
     Что ж, поговорили, поговорили, да и  замолчали;  только  гость  большой
перестал к нам ездить.
     Насчет этого, то есть канфузу, какой петушок был, амбиционный был... то
есть, Нехлюдов-то... а уж что касается чего другого прочего,  так  вовсе  не
смыслил.
     Помню раз:
     - Кто у тебя здесь есть? - говорит князь Нехлюдову-то.
     - Никого, - говорит.
     - Как же, - говорит, - никого?
     - Зачем? - говорит.
     - Как зачем?
     - Я, - говорит, - до сих пор так жил, так отчего же нельзя?
     - Как: так жил? Не может быть!
     И заливается-хохочет, и усатый  барин  тоже  хохочет.  Совсем  на  смех
подняли.
     - Так никогда? - говорят.
     - Никогда.
     Помирают со смеху. Я, известно, сейчас  понял,  что  они  так  над  ним
смеются.
     Смотрю: что, мол, будет из него?
     - Поедем, - говорит князь, - сейчас.
     - Нет, ни за что! - говорит.
     - Ну, полно! это смешно, - говорит. - Выпей для куражу, да и поедем.
     Принес я им бутылку шампанского. Выпили, повезли молодчика.
     Приехали часу в первом. Сели ужинать, и собралось их много, что ни есть
самые лучшие господа: Атанов,  князь  Разин,  граф  Шустах,  Мирцов.  И  все
Нехлюдова поздравляют, смеются. Меня позвали. Вижу - веселы порядочно.
     - Поздравляй, - говорят, - барина.
     - С чем? - говорю. Как бишь он сказал? с посвещением ли, с просвящением
ли, не помню уж хорошенько.
     - Честь имею, - говорю, поздравить.
     А он красный сидит; улыбается только. То-то смеху-то было!
     Хорошо. Приходят потом в бильярдную, веселы все, а Нехлюдов на себя  не
похож:
     глаза посоловели, губами водит, икает все и уж слова не  может  сказать
хорошенько. Известно,  ничего  не  видамши,  его  и  сшибло.  Подошел  он  к
бильярду, облокотился, да и говорит:
     - Вам, - говорит, - смешно, а мне грустно. Зачем, - говорит,  -  я  это
сделал; и тебе, - говорит, - князь, и себе в жизнь свою этого не прощу.
     Да как зальется, заплачет. Известно, выпил, сам не знает, что  говорит.
Подошел к нему князь, улыбается сам.
     - Полно, - говорит, - пустяки!.. Поедем домой, Анатолий.
     - Никуда, - говорит, - не поеду. Зачем я это сделал?
     А сам-то заливается. Нейдет от бильярда, да и шабаш. Что значит человек
молодой, непривычный.
     Таким-то родом езжал он к нам часто. Приезжают раз с князем и с  усатым
господином, который все с князем ходил. Из чиновников или из отставных каких
он был, Бог его знает, только Федоткой его  все  господа  звали.  Скуластый,
дурной такой, а ходил чисто и в карете езжал. За что его господа так любили,
Бог их ведает. Федотка, Федотка, а глядишь - его и кормят, и поят, и  деньги
за него платят. Да уж и шельма же был! проиграет - не  платит;  а  выиграет,
так не бось!
     Уж его и ругали-то, и бил в глазах  моих  гость  большой,  и  на  дуэль
вызывал... все с князем под ручку ходит.
     - Ты, - говорит, - пропадешь без меня. Я Федот, - говорит, - да не тот.
     Шутник такой! Ну, ладно. Приехали, говорят;
     - Давай алагер втроем составим.
     - Давай, - говорит.
     Стали играть по три рубля ставку. Нехлюдов с князем тары да бары.
     - Ты, - говорит, - посмотри, какая у нее ножка. Нет, - говорит,  -  что
ножка! у нее коса, - говорит, - хороша.
     Известно, на игру не смотрят; только все промеж себя  разговаривают.  А
Федотка свое дело помнит: знай с накатцем сыграет, а те промах али вовсе  на
себя. И зашиб по шести рублей с брата. С князем-то у  них  Бог  знает  какие
счеты были, никогда друг другу денег  не  платили,  а  Нехлюдов  достал  две
зелененьких, подает ему.
     - Нет, - говорит, - я  не  хочу  с  тебя  денег  брать.  Давай  простую
сыграем:
     китудубль, то есть: либо вдвое, либо ничья.
     Поставил я шаров. Федотка вперед  взял,  и  стали  играть.  Нехлюдов-то
бьет, чтоб пофорсить; другой раз на партии стоит: нет, - говорит, - не хочу,
легко, мол, слишком; а Федотка свое дело не забывает, знай  себе  подбирает.
Известно, игру скрыл, да как будто невзначай и выиграй партию.
     - Давай, - говорит, - еще на все.
     - Давай.
     Опять выиграл.
     - С пустяков, - говорит, - началось. Я не хочу у тебя много выигрывать.
Идет на все?
     - Идет.
     Оно как бы ни было, пятидесяти-то рублей  жалко.  Уж  Нехлюдов  просит:
"давай на всю". Пошла да пошла, дальше да больше, двести восемьдесят  рублей
на него и набил. Федотка сноровку знает: простую проиграет, а угол выиграет.
А князь сидит, видит, что дело в серьез пошло.
     - Асе,